Posíláme dopisy ukrajinským a ruským politickým vězňům (Sláva čerstvému vzduchu). Čtvrtou várku dopisů tvořila část divadelní hry Andreje Sannikaŭa Západ západu, v níž autor zreflektoval osobní zkušenost vězně svědomí Lukašenkova Běloruska.
Autorem překladu je Ondřej Soukup. Text zveřejňujeme se svolením autora i překladatele.
(6.3.2017 v pražském divadle X10 proběhlo scénické čtení této hry.)
Andrej Sannikaŭ: Západ západu
II
Světlo na scéně pomalu hasne, věznitelé a Vězeň mizí v temnotě. Na kraji scény světlo ozařuje ženu. V ruce má list čtverečkovaného papíru ze školního sešitu. Aniž by se na děj dívala, čte.
Má milá,
tenhle dopis jsem ti nikdy nenapsal. Obyčejně jsem skoupý na slova. Milionkrát jsem cítil, že tě miluji – nikdy jsem ti to neřekl. A ani teď ti to neřeknu… nenapíšu. Osahávají má slova svýma špinavýma rukama, mizerové. Proto si je budu jenom myslet. Vím, že je cítíš. Ty jsi mi vždycky rozuměla. Vždycky poznáš, když se se mnou něco děje. A teď se se mnou něco děje.
Připadám si jak pejsek, kterého schovali pod klobouk. V dětství jsem četl povídku, která mě vyděsila, najednou jsem cítil, že by se něco podobného mohlo stát i mně. Napůl opilý host přikryl psíčka černým kloboukem tak, že pod ním celý zmizel. Zpod klobouku psíček dobře slyšel hnusný, pobavený smích hosta a ještě hlasitější mlčení svých majitelů. Ti klobouk za chvíli zdvihli, pejsek zpod něj vycouval a nechápavě na všechny hleděl. V očích měl slzy. Přitom byl psíček radostí rodiny: veselý, zábavný, neuvěřitelně živý… Pobíhal po bytě, drápky klapal po parketách. Po příhodě s kloboukem přestal jíst, jen občas vypil trochu vody. Za tři dny zemřel. Nedokázal přežít několik minut uvěznění.
Jsem teď pod kloboukem? Jako ten pejsek?
Nevím, co teď cítíš. Ne, vím, že se cítíš špatně, velmi špatně. Já taky. Ale cítíš totéž co já? Že se nesmí umírat? Že se ani nesmí přemýšlet o možnosti zemřít? Že pokud jeden z nás umře, skončí život i toho druhého? Nejspíš víš, že tě moc potřebuju na svobodě, že jsi pro mě na svobodě všemocná. Ale nejspíš nevíš, že jediné, co pro tebe mohu udělat ve vězení, je neumřít. Nepodlehnout nemoci ani násilí, nezemřít z vlastní vůle. Anebo umřít? Bude to silná rána, ale nebude to zdlouhavá bolest.
Věř mi, v mukách jsem o tom přemýšlel. Přemýšlel jsem o tobě. Chtěl jsem, aby to pro tebe bylo lehčí. Aby ses nemusela každý den trápit, nejenom při myšlenkách na mě, ale i při naprosto nezbytných věcech, které musíš dělat každý den, abys mi aspoň nějak pomohla. Trpět při tom ponížení, stát v mrazu ve frontě, abys mi mohla do vězení poslat jídlo a oblečení, vydržet všechny ty pomluvy, stýkat se s těmi hajzly v uniformě.
Naučil jsem se přemýšlet o smrti jako o sklenici s vodou. Volbu mezi životem a smrtí jsem zjednodušil na sklenici vody, kterou můžeš vypít, vylít nebo se jí vůbec nedotknout.
Svou smrt jsem umístil do té sklenice. Co to je, vypít sklenici s vodou? Nic. Jsou dva důvody, proč ji vypít: buď tě trápí žízeň (a to je přirozené) nebo potřebuješ něco zapít, třeba lék (a to je vynucené). Ostatní se k tvé sklenici chovají stejně: vylejou ji. Jednoduše proto, že to není jejich voda a oni si ji oškliví… A taky proto, že voda nic nestojí.
Ukázalo se, že je velmi užitečné představit si něco hrozného… hrozný konec… jako něco obvyklého a nepodstatného. Když jsem na to přišel, nepřišlo mi už strašné zemřít. Pochopil jsem, že svou sklenici vody dokážu vypít kdykoliv a dokonce s radostí.
Začal jsem se bát, že umřeš ty. Umřeš, i když zůstaneš naživu. Umřeš ve mně, se mnou. Umře moje láska k tobě… a zmizí ze světa. Budou jiné, ale ne ta moje.
Ale my budeme žít a budeme milovat. S námi se nic nemůže stát. Teď mnohem lépe chápu smysl slov, která si milující lidé navzájem šeptají před rozloučením, někdy i navěky: „S námi se nemůže nic stát.“ Na tohle vzájemné vyznání musí být dva. Dva, kteří poznali lásku. Všechno ostatní už není důležité. Ani odloučení, ani smrt. Tam, kde byla láska, se už nemůže nic stát. Tak jako nemůže najednou vyschnout oceán.
Víš, co je nejhorší ve vězení? Sny o domově. Jsou najednou hrozně reálné, cítíš je. Zvuky tvých kroků, měkké světlo lampičky na stolku u postele, tvoje ruka na mojí, vůně kávy, bubnování deště na oknech. Když se po takovém snu probudíš, dlouho se nemůžeš uklidnit. Je to jako otevřít skleněné dveře, za kterými vidíš zahradu, a narazit na betonovou stěnu vězeňského dvora. Ale naučil jsem se to zvládat. Abych nevpouštěl život venku do vězeňských snů, začal jsem přes den spát bdělý.
Snil jsem, když mě vyslýchali, mučili. Víš, tady mají velmi rafinované metody. Dlouho se mne snažili přivést k šílenství nekonečnými zvuky kroků nad hlavou. Typický rytmus těch kroků byl: “tup-tup-ťuk, tup-tup-ťuk, tup-tup-ťuk, škrch”. Slyšel jsem je dnem i nocí ve všech celách, kde mne drželi.
Ale oni nevěděli, že už vím, jak se bránit. Spal jsem s otevřenýma očima. Představoval jsem si, jak opékáme brambory v popelu v zimním lese nebo se brouzdáme v mělkém Baltském moři, daleko, daleko od břehu a moře pořád není výš než ke kolenům, nebo jíme mořské ježky, nabíráme bagetou jejich jikry a sedíme na teplých kamenech Jadranu. Představoval jsem si, jak se slunce noří do moře a jeho zlatě rtuťovité světlo přibíhá se sotva slyšitelným šepotem k našim nohám a vychládá a po vodě se šíří téměř nerozeznatelný odlesk jeho lehkého dechu. Cítíš, má milá, že tyhle denní sny byly natolik krásné, že já teď s jistotou vím, že ještě budu držet tvou ruku ve své a že ještě budeme na břehu Egejského moře, v Gümüşlüku, vyprovázet západ slunce, banální ve své neopakovatelnosti.
II
Свет на сцене медленно гаснет, тюремщики и Зек исчезают в темноте.
На авансцене свет освещает женщину.
У нее в руке листок из школьной тетради в клеточку. Не глядя в листок она читает
Родная моя,
Я никогда не писал тебе этого письма. Я в жизни скуп на слова. Я не говорил тебе, что я люблю тебя те миллионы раз, когда я это чувствовал. И сейчас я не скажу и не напишу тебе этих слов. Их не должны лапать своими потными глазами негодяи. Но я буду думать эти слова. Я знаю, ты почувствуешь. Ты всегда чувствуешь меня. Ты всегда знаешь, когда со мной что-то не так.
Со мной сейчас не так.
Я сейчас похож на маленькую собачонку, накрытую шляпой. Был такой рассказ, который я прочитал в детстве и который поселил в меня чувство тревоги, что такое может случится и со мной. В рассказе полупьяный гость накрыл черной фетровой шляпой маленького песика хозяев, который полностью под этой шляпой поместился. Из-под шляпы он слышал отвратительно-довольный смех гостя, а еще громче было молчание его родных хозяев. Шляпу наконец приподняли, песик попятился из-под нее на волю, недоуменно посмотрел на присутствующих. В глазах у него были слезы. Песик был радостью семьи: веселый, забавный, невероятно живой, носившийся по квартире, цокая коготками по паркету. После шляпы он перестал есть, только иногда лакал немного воды. Через три дня он умер. Он не смог пережить даже несколько минут неволи.
Я под шляпой сейчас? Я как тот песик?
Я не знаю, что ты чувствуешь. Нет, я знаю, что тебе плохо, что тебе очень плохо. Мне тоже. Но чувствуешь ли ты то же, что и я — что нельзя умирать? Что даже думать нельзя, что можно умереть? Что если кто-то из нас умрет, закончится и жизнь другого? Наверное, ты знаешь, что очень нужна мне на воле, что ты для меня на воле всесильна. Но ты, наверное, не знаешь, что единственное, что я могу для тебя сделать в неволе — не умереть. Ни от болезни, ни от насилия, ни по собственному желанию. Или умереть? Будет сильный удар, но не будет растянутой боли.
Поверь мне, я мучительно думал об этом. Я думал о тебе. Я хотел, чтобы тебе было легче. Чтобы не было у тебя каждодневных мук, не только в мыслях обо мне, но и в совершенно мне необходимых вещах, которые ты вынуждена совершать каждый день, чтобы как-то мне помочь. И при этом терпеть унижения, выстаивая очереди на морозе, чтобы передать мне в тюрьму продукты и одежду, выносить потоки клеветы, иметь дело с подонками в форме.
Я научился здесь думать о смерти, как о стакане воды. Я свел выбор между жизнью и смертью к стакану воды, который можно выпить, можно вылить, можно не прикасаться.
Я поместил свою смерть в этот стакан вместе с водой. Что такое — выпить стакан воды? Ничего. Выпиваешь его в двух случаях: когда мучит жажда ( и это естественное действие) или когда надо что-запить, лекарство (и это действие вынужденное). Посторонние относятся к твоему стакану воды одинаково — они его выливают. Просто потому, что это не их вода, и они ей брезгуют, и потому, что вода ничего не стоит.
Это оказалось очень полезным: представить что-то очень страшное и конечное чем-то обыденным и незначительным. Когда я к этому пришел, мне не страшно стало умереть. Я понял, что свой стакан воды я смогу выпить в любой момент и даже с удовольствием.
Страшно стало, что умрешь ты. Умрешь, даже если останешься жить. Умрешь во мне, со мной. Умрет моя любовь к тебе, которой больше в мире нет. Есть другие, но нет такой.
Но мы будем жить и будем любить. С нами ничего не может случиться. Я теперь лучше понимаю смысл этих слов, которые любящие люди повторяли друг другу перед расставанием, иногда навечно: «С нами ничего не может случиться». Это признание, которое друг другу могут позволить только двое. Двое, знающие любовь. Все остальное уже не важно. Даже разлука, даже смерть. Уже ничего не может случиться после того, как случилась любовь. Не может ведь внезапно пересохнуть океан.
Знаешь, что самое страшное ночью в тюрьме? Видеть сны о доме. Они здесь очень осязаемые. Очень реальные. Звуки твоих шагов, мягкий свет прикроватного ночника, твоя рука на моей, запах кофе, шорох дождя по стеклу. Когда после такого сна просыпаешься, долго не можешь успокоиться. Это как открыть стеклянную дверь, за которой виден сад, и наткнуться на грязную бетонную стену тюремного дворика. Но я научился с этим справляться. Чтобы не впускать вольную жизнь в тюремные сны, я стал днем спать наяву.
Я видел сны когда меня допрашивали, мучили. Знаешь, у них очень изощренные методы. Долгое время они пытались свести меня с ума просто шагами над головой. Шаги были характерные – «туп-туп-щелк, туп-туп-щелк, туп-туп-щелк, шурх» – и слышны были и днем, и ночью во всех тюрьмах, где меня держали.
Но они не знали, что у меня уже появилась защита. Я спал наяву. Не закрывая глаз я представлял, как мы печем картошку в углях костра в зимнем лесу, или бредем по мелкой Балтике далеко-далеко, прочь от берега, а море все не подымается выше колен, или едим морских ежей, вымакивая внутренности багетом, сидя на теплых камнях Адриатики. Я представлял, как окунувшееся в море солнце ртутным золотом добегает с чуть слышным шепотом до наших ног и, остывая, пускает по воде едва различимый парок своего легкого дыхания. И ты знаешь, эти дневные сны были настолько хороши, что я теперь точно знаю, что я еще буду держать твою руку в своей в Гюмюшлюке, и мы будем провожать закат солнца, банальный в своей неповторимости. (Гаснет свет)
